Неточные совпадения
Домой скотина гонится,
Дорога запылилася,
Запахло
молоком.
Вздохнула мать Митюхина:
— Хоть бы одна коровушка
На барский двор вошла! —
«Чу! песня за деревнею,
Прощай, горю́шка бедная!
Идем встречать народ».
— Так выпотроши же дичь, — сказал он дрожащим голосом Филиппу, стараясь не смотреть на Васеньку, — и наложи крапивы. А мне спроси хоть
молока.
— Ну, хорошо, я сейчас выйду и распоряжусь. Да послали ли за свежим
молоком?
— Ты поди, душенька, к ним, — обратилась Кити к сестре, — и займи их. Они видели Стиву на станции, он здоров. А я побегу к Мите. Как на беду, не кормила уж с самого чая. Он теперь проснулся и, верно, кричит. — И она, чувствуя прилив
молока, скорым шагом пошла в детскую.
Кухарки людской не было; из девяти коров оказались, по словам скотницы, одни тельные, другие первым теленком, третьи стары, четвертые тугосиси; ни масла, ни
молока даже детям не доставало.
Для Константина народ был только главный участник в общем труде, и, несмотря на всё уважение и какую-то кровную любовь к мужику, всосанную им, как он сам говорил, вероятно с
молоком бабы-кормилицы, он, как участник с ним в общем деле, иногда приходивший в восхищенье от силы, кротости, справедливости этих людей, очень часто, когда в общем деле требовались другие качества, приходил в озлобление на народ за его беспечность, неряшливость, пьянство, ложь.
Крышу починили, кухарку нашли — Старостину куму, кур купили, коровы стали давать
молока, сад загородили жердями, каток сделал плотник, к шкапам приделали крючки, и они стали отворяться не произвольно, и гладильная доска, обернутая солдатским сукном, легла с ручки кресла на комод, и в девичьей запахло утюгом.
И Левину вспомнилась недавняя сцена с Долли и ее детьми. Дети, оставшись одни, стали жарить малину на свечах и лить
молоко фонтаном в рот. Мать, застав их на деле, при Левине стала внушать им, какого труда стоит большим то, что они разрушают, и то, что труд этот делается для них, что если они будут бить чашки, то им не из чего будет пить чай, а если будут разливать
молоко, то им нечего будет есть, и они умрут с голоду.
И Левин, чтобы только отвлечь разговор, изложил Дарье Александровне теорию молочного хозяйства, состоящую в том, что корова есть только машина для переработки корма в
молоко, и т. д.
«Ну-ка, пустить одних детей, чтоб они сами приобрели, сделали посуду, подоили
молоко и т. д. Стали бы они шалить? Они бы с голоду померли. Ну-ка, пустите нас с нашими страстями, мыслями, без понятия о едином Боге и Творце! Или без понятия того, что есть добро, без объяснения зла нравственного».
Дым от выстрелов, как
молоко, белел по зелени травы.
Уже потом, когда он наелся
молока, ему стало совестно за то, что он высказал досаду чужому человеку, и он стал смеяться над своим голодным озлоблением.
Рассуждения о том, что корова есть машина для деланья
молока, были ей подозрительны.
Дарья Александровна между тем, успокоив ребенка и по звуку кареты поняв, что он уехал, вернулась опять в спальню. Это было единственное убежище ее от домашних забот, которые обступали ее, как только она выходила. Уже и теперь, в то короткое время, когда она выходила в детскую, Англичанка и Матрена Филимоновна успели сделать ей несколько вопросов, не терпевших отлагательства и на которые она одна могла ответить: что надеть детям на гулянье? давать ли
молоко? не послать ли за другим поваром?
— Мисс Эдвард говорит, что, может быть, у кормилицы
молока нет, — сказал он.
«Это всё само собой, — думали они, — и интересного и важного в этом ничего нет, потому что это всегда было и будет. И всегда всё одно и то же. Об этом нам думать нечего, это готово; а нам хочется выдумать что-нибудь свое и новенькое. Вот мы выдумали в чашку положить малину и жарить ее на свечке, а
молоко лить фонтаном прямо в рот друг другу. Это весело и ново, и ничего не хуже, чем пить из чашек».
— Так было у графини Поль, сударь. Ребенка лечили, а оказалось, что просто ребенок голоден: кормилица была без
молока, сударь.
Действительно, она не то что угадала (связь ее с ребенком не была еще порвана), она верно узнала по приливу
молока у себя недостаток пищи у него.
— Нет, маленькая кричит, и, говорят, у кормилицы
молока мало.
Он советовал яйца сырые или чуть сваренные и сельтерскую воду с парным
молоком известной температуры.
Он жил (не сознавая этого) теми духовными истинами, которые он всосал с
молоком, а думал не только не признавая этих истин, но старательно обходя их.
Чичиков, чинясь, проходил в дверь боком, чтоб дать и хозяину пройти с ним вместе; но это было напрасно: хозяин бы не прошел, да его уж и не было. Слышно было только, как раздавались его речи по двору: «Да что ж Фома Большой? Зачем он до сих пор не здесь? Ротозей Емельян, беги к повару-телепню, чтобы потрошил поскорей осетра.
Молоки, икру, потроха и лещей в уху, а карасей — в соус. Да раки, раки! Ротозей Фома Меньшой, где же раки? раки, говорю, раки?!» И долго раздавалися всё — раки да раки.
Гуси, коровы, козы давно уже были пригнаны, и самая пыль от них уже давно улеглась, и пастухи, пригнавшие их, стояли у ворот, ожидая крынки
молока и приглашенья к ухе.
Свеж он был, как кровь с
молоком; здоровье, казалось, так и прыскало с лица его.
Наконец подымался он с постели, умывался, надевал халат и выходил в гостиную затем, чтобы пить чай, кофий, какао и даже парное
молоко, всего прихлебывая понемногу, накрошивая хлеба безжалостно и насоривая повсюду трубочной золы бессовестно.
Видно, что повар руководствовался более каким-то вдохновеньем и клал первое, что попадалось под руку: стоял ли возле него перец — он сыпал перец, капуста ли попалась — совал капусту, пичкал
молоко, ветчину, горох — словом, катай-валяй, было бы горячо, а вкус какой-нибудь, верно, выдет.
В продолжение сих дней он полоскал беспрестанно горло
молоком с фигой, которую потом съедал, и носил привязанную к щеке подушечку из ромашки и камфары.
— Да кулебяку сделай на четыре угла. В один угол положи ты мне щеки осетра да вязигу, в другой запусти гречневой кашицы, да грибочков с лучком, да
молок сладких, да мозгов, да еще чего знаешь там этакого…
— Два года воспитывал на
молоке, — сказал хозяин, — ухаживал, как за сыном!
Попробовали было заикнуться о Наполеоне, но и сами были не рады, что попробовали, потому что Ноздрев понес такую околесину, которая не только не имела никакого подобия правды, но даже просто ни на что не имела подобия, так что чиновники, вздохнувши, все отошли прочь; один только полицеймейстер долго еще слушал, думая, не будет ли, по крайней мере, чего-нибудь далее, но наконец и рукой махнул, сказавши: «Черт знает что такое!» И все согласились в том, что как с быком ни биться, а все
молока от него не добиться.
Но господа средней руки, что на одной станции потребуют ветчины, на другой поросенка, на третьей ломоть осетра или какую-нибудь запеканную колбасу с луком и потом как ни в чем не бывало садятся за стол в какое хочешь время, и стерляжья уха с налимами и
молоками шипит и ворчит у них меж зубами, заедаемая расстегаем или кулебякой с сомовьим плёсом, [Сомовий плёс — «хвост у сома, весь из жира».
Набегавшись досыта, сидишь, бывало, за чайным столом, на своем высоком креслице; уже поздно, давно выпил свою чашку
молока с сахаром, сон смыкает глаза, но не трогаешься с места, сидишь и слушаешь.
Возле нее лежал ребенок, судорожно схвативший рукою за тощую грудь ее и скрутивший ее своими пальцами от невольной злости, не нашед в ней
молока; он уже не плакал и не кричал, и только по тихо опускавшемуся и подымавшемуся животу его можно было думать, что он еще не умер или, по крайней мере, еще только готовился испустить последнее дыханье.
— Не хотим Кукубенка! — кричала другая. — Рано ему, еще
молоко на губах не обсохло!
Амалия Ивановна покраснела как рак и завизжала, что это, может быть, у Катерины Ивановны «совсем фатер не буль; а что у ней буль фатер аус Берлин, и таки длинны сюртук носиль и всё делаль: пуф, пуф, пуф!» Катерина Ивановна с презрением заметила, что ее происхождение всем известно и что в этом самом похвальном листе обозначено печатными буквами, что отец ее полковник; а что отец Амалии Ивановны (если только у ней был какой-нибудь отец), наверно, какой-нибудь петербургский чухонец,
молоко продавал; а вернее всего, что и совсем отца не было, потому что еще до сих пор неизвестно, как зовут Амалию Ивановну по батюшке: Ивановна или Людвиговна?
Господин этот был лет тридцати, плотный, жирный, кровь с
молоком, с розовыми губами и с усиками и очень щеголевато одетый.
Как агнцы, кротки человеки,
И
молоком текут там реки...
— Ага! На своем
молоке обжегся, на чужую воду дует. Знаем мы это!
— Н… нет, — произнес с запинкой Николай Петрович и потер себе лоб. — Надо было прежде… Здравствуй, пузырь, — проговорил он с внезапным оживлением и, приблизившись к ребенку, поцеловал его в щеку; потом он нагнулся немного и приложил губы к Фенечкиной руке, белевшей, как
молоко, на красной рубашечке Мити.
Макаров находил, что в этом человеке есть что-то напоминающее кормилицу, он так часто говорил это, что и Климу стало казаться — да, Степа, несмотря на его бороду, имеет какое-то сходство с грудастой бабой, обязанной
молоком своим кормить чужих детей.
Лет тридцать тому назад было это: сижу я в ресторане, задумался о чем-то, а лакей, остроглазый такой, молоденький, пристает: “Что прикажете подать?” — “Птичьего
молока стакан!” — “Простите, говорит, птичье
молоко все вышло!” Почтительно сказал, не усмехнулся.
Вошла тоненькая, стройная девушка с толстой косой, принесла стеклянный кувшин
молока и быстро исчезла, — ушел и Захарий, сказав...
Подняв брови, Макаров закурил папиросу, хотел бросить горящую спичку в пепельницу, но сунул ее в стакан
молока.
— О птичьем
молоке — это старый анекдот, — заметил Самгин.
— Отец мой несчастливо в карты играл, и когда, бывало, проиграется, приказывает маме разбавлять
молоко водой, — у нас было две коровы. Мама продавала
молоко, она была честная, ее все любили, верили ей. Если б ты знал, как она мучилась, плакала, когда ей приходилось
молоко разбавлять. Ну, вот, и мне тоже стыдно, когда я плохо пою, — понял?
— А ты, Семен, все-таки в сектанты лезешь, — насмешливо оборвал Дьякон его речь и посоветовал: — Ты бы
молока пил побольше, оно тебе полезнее.
Варавка вытаскивал из толстого портфеля своего планы, бумаги и говорил о надеждах либеральных земцев на нового царя, Туробоев слушал его с непроницаемым лицом, прихлебывая
молоко из стакана. В двери с террасы встал Лютов, мокроволосый, красный, и объявил, мигая косыми глазами...
Был вечер, удушливая жара предвещала грозу; в небе, цвета снятого
молока, пенились сизоватые клочья облаков; тени скользили по саду, и было странно видеть, что листва неподвижна.
— Купаться? — удивился Клим. — Вы так много выпили
молока…
— Говорит так, как будто все это было за триста лет до нас. Скисло
молоко у Кормилицы.